– О, боже, боже, боже…
– Индикатор бензобака мигает. Так что тебе лучше бы заехать на колонку и заправиться.
Впереди как раз показалась бензозаправочная станция «Лукойл»; он заехал туда и остановился возле колонки с обслуживанием. Когда он вышел, заправщик поспешил было к нему, но вдруг остановился как вкопанный.
– О нет, – произнес заправщик, молодой русоволосый парень, – с меня хватит!
– С вас хватит? – Хэнк провел картой по считывающему устройству. – Что значит: с вас хватит? – Он выбрал высокооктановый бензин, вставил «пистолет» в горловину бака и включил подачу, не сводя взгляда с заправщика. Тот явно не собирался выполнять свои обязанности. – Объясните, пожалуйста.
– Хватит с меня таких, как вы. – Заправщик, в свою очередь, не мог оторвать глаз от рук Хэнка. – Когда появился первый, тут же нагрянули копы и арестовали его. Впятером они еле-еле запихнули его в машину. Потом подъехал другой, но, когда я позвонил в полицию, мне сказали, чтобы я просто записал его номер и ничего не предпринимал. Сказали, что таких, как вы, вдруг объявилось очень много.
Хэнк закончил заправку и повесил шланг на крюк. Он не стал нажимать кнопку, чтобы напечатать чек.
– Не пытайтесь задержать меня, – сказал он. Слова сами пришли на язык, и он лишь произнес их. – Только попробуйте, и вам будет очень плохо.
Взгляд молодого человека перескочил на лицо Хэнка.
– Кто же вы все такие?
Хэнк приостановился, держась одной рукой за дверь машины:
– Понятия не имею.
– Надо было объяснить ему, – сказала Эвелин, когда он снова сел за руль. – Почему ты этого не сделал?
– Заткнись.
– Ты съел что-то из внутренностей Червя, и оно частично завладело твоим мозгом. Ты понимаешь, кто ты такой, но собой не владеешь. Ты сидишь за рулем, но ни в малейшей степени не управляешь своими поступками. Или управляешь?
– Нет, – честно ответил Хэнк. – Не управляю.
– И чем, по-твоему, это может быть? Какой-то суперприон? Нечто вроде коровьего бешенства, но с молниеносным действием? Или нейропрограмматор? Наложенное поверх твоей личности искусственное содержание, питающееся из твоих мозгов и перенаправляющее твои волевые акты в тупик?
– Не знаю.
– Ты всегда обладал богатым воображением. Это как раз из таких вещей, которые должны тебя особо интересовать. Я просто удивляюсь, как ты еще не углубился в нее с головой.
– Нет, – сказал Хэнк. – Ничему ты не удивляешься.
Некоторое время они ехали молча.
– Помнишь, как мы познакомились? В медицинском институте. Ты тогда готовился на хирурга.
– Не надо, прошу тебя.
– Дождливым осенним днем, ближе к вечеру, в твоей жалкой квартирке на третьем этаже. За окном огромная старая осина с пожелтевшими листьями. К стеклу снаружи обязательно прилипал хоть один листок. Тогда мы с тобой, бывало, по целым дням не одевались. Мы все время проводили на огромном матрасе, который ты купил вместо кровати, но и он оказался маловат. Если мы скатывались с него, то продолжали заниматься любовью на полу. А когда темнело, мы вызывали из китайского ресторана рассыльного с едой.
– Тогда мы были счастливы. Ты это хотела мне сказать?
– Больше всего мне нравились твои руки. Я обожала ощущать их на себе. Ты клал одну руку мне на грудь, другую запускал между ног, а я представляла себе, как ты режешь больного. Раздвигаешь живое мясо, чтобы извлечь изнутри все блестящие потроха.
– Ну, это уже просто тошнотворно.
– Однажды ты спросил меня, о чем я думаю, и я тебе прямо ответила. Я внимательно наблюдала за твоим лицом, потому что тогда мне действительно хотелось узнать тебя как можно лучше. Тебе это понравилось. Так что я знаю, что в тебе есть демоны. Почему бы тебе не поддаться им?
Он крепко зажмурился, но что-то внутри него заставило его вновь открыть глаза и не позволило выбросить машину с дороги. Глубоко в его горле родился тихий стон.
– Наверно, я в аду.
– Ну, так валяй. Никому от этого хуже не станет. Все равно я уже мертва.
– Бывают такие вещи, в которых ни один мужчина никогда не сознается. Даже самому себе.
Эвелин громко фыркнула:
– Ты всегда был несносным резонером.
Они снова умолкли и некоторое время ехали так, все дальше углубляясь в пустыню. В конце концов Хэнк, смотревший прямо перед собой, не выдержал и сказал:
– Впереди предстоят еще худшие откровения, не так ли?
– О, боже, конечно, – ответила его мать.
– Это все из-за смерти отца. – Мать затянулась с такой силой, что в сигарете захлюпала слюна. – Это из-за нее ты сбился с выбранного пути.
Глаза Хэнка заполнились слезами; он с трудом видел дорогу.
– Откровенно говоря, мама, я совершенно не желаю этого разговора.
– Ну, естественно. Признайся: ты ведь никогда не имел особого стремления к самопознанию, верно? Ты предпочитал потрошить лягушек или горбиться над микроскопом.
– У меня самопознания более чем достаточно. У меня его столько, что я вот-вот захлебнусь. Я вижу, куда ты клонишь, и не собираюсь просить прощения за свои чувства по отношению к отцу. Он умер от рака, когда мне было тринадцать лет. Разве я хоть когда-нибудь, хоть с кем-нибудь поступил хоть вполовину так дурно, как он – со мною. Поэтому я не желаю слушать эту дешевую фрейдистскую ахинею насчет мук совести у пережившего родственника и неспособности жить согласно его славному примеру, ладно?
– Никто же не говорит, что тебе было легко. В частности, период наступления половой зрелости, который дался очень тяжко.
– Мама!
– Что? Ты думал: я ничего не знаю. А кто, по-твоему, занимался стиркой? – Мать прикурила новую сигарету от окурка и раздавила его в пепельнице. – Можешь поверить, я знала о том, что тогда с тобою происходило, гораздо больше, чем ты думал. И о том, что ты часами торчал в ванной, занимаясь онанизмом. И о том, что ты воровал деньги, чтобы купить «дурь».
– Мама, но я же страдал. И не сказал бы, чтоб от тебя мне была какая-нибудь помощь.
Мать посмотрела на него с тем самым скучающим раздражением, которое он очень хорошо помнил.
– Думаешь, в твоих страданиях есть что-то особое? Я потеряла единственного человека, которого когда-либо любила, но не могла ничего предпринять, потому что мне нужно было воспитывать сына. Не милого малыша, к которому я успела было привязаться, а угрюмого подростка, не имеющего других чувств, кроме жалости к себе. Мне пришлось терпеть целую вечность, прежде чем удалось спровадить тебя в медицинский институт.
– Значит, после этого ты и предприняла. Прямиком с крыши администрации округа. Знаешь, мама, это был очень оригинальный способ почтить память отца. Интересно, что он сказал бы тебе, узнай он о том, что ты сделала?
– Спроси его сам, – сухо ответила мать.
Хэнк закрыл глаза.
Когда же он открыл их, то оказался в гостиной материнского дома. Отец по своему обыкновению стоял в дверях, курил «Кэмел» без фильтра и смотрел сквозь москитную сетку на улицу.
– Ну? – произнес Хэнк, немного погодя.
Отец с тяжелым вздохом повернулся.
– Прости меня, – сказал он. – Я не знал, что делать. – Он пошевелил губами, изобразив нечто, что смогло бы сойти за улыбку совершенно постороннего человека. – Умирать мне было в новинку.
– Ага, ты не мог найти в себе силы сказать мне, что происходит. Но не тревожиться из-за этого ты тоже не мог. Хирург, который оперировал тебя, доктор Томазини… Многие годы я относился к нему как к своему настоящему отцу. Знаешь почему? Потому что он прямым текстом сообщил мне, что к чему. Он в точности объяснил мне, чего ждать. Он посоветовал мне готовиться к худшему. Он сказал, что будет плохо, но что я найду в себе силы справиться. До тех пор никто и никогда не разговаривал со мною так. И когда я потом оказывался в тяжелом положении, то представлял себе, будто иду к нему и спрашиваю совета. Потому что ни к кому другому я обратиться не мог.
– Очень жаль, что ты ненавидишь меня, – сказал отец, глядя в сторону от Хэнка. Потом добавил, едва внятно: – И все же многие умудряются и ненавидеть отцов, и все же вести вполне достойную жизнь.
– Я не ненавидел тебя. Ты был всего лишь необразованным парнем, который не представлял собой ровным счетом ничего и сам это понимал. Имел никчемную работенку, привычку курить по три пачки в день и жену-пьяницу. А потом умер. – Весь гнев, который испытывал Хэнк, разом улетучился, как воздух, вырвавшийся из проколотого шарика, оставив по себе лишь щемящее чувство потери. – Тут просто нечего ненавидеть.
Внезапно автомобиль стала заполнять, кольцо за кольцом, блестящая туша Червя. В мгновение она вывернулась наружу, проглотила автомобиль, шоссе и весь мир, и Хэнк поплыл в вакууме; то ли он ослеп, то ли там, где он оказался, совсем не было света, и не было вообще ничего, кроме запаха Червя – настолько сильного, что он ощущал его на языке.
А потом он вновь оказался на шоссе, цепляясь одеревеневшими руками за «баранку», и солнце било ему в глаза.
